И даже небо было нашим - Паоло Джордано
– Ты должен добыть недостающие деньги, – сказал он мне.
– Где?
– В «Замке». Там полно денег.
– Хочешь, чтобы я их украл?
Он сидел напротив меня, исхудавший, почти такой же бледный, как я.
– Возьми их в кассе в первый же вечер, когда будет большой наплыв гостей. Возьми немного, чтобы не вызвать подозрений. Будь похитрее. Возможно, тебе придется сделать это не один раз.
– Нет, Берн, – пробормотал я, – только не это. Пожалуйста.
Он соскользнул со стула на матрас, сел рядом со мной, прижал мою голову к своему плечу, погладил меня между ухом и шеей.
– Бедный Томмазо, – сказал он. – Мы все так благодарны тебе за то, что ты делаешь.
– Берн…
Он тихонько постучал по моему затылку.
– Ты ведь это знаешь, правда?
По-моему, я заплакал, всего на какую-то секунду, но из глаз не выкатилось ни одной слезинки. Крушение произошло у меня внутри, без всяких видимых признаков.
В одну из бесед под лиственницей – как же давно это было! – Чезаре рассказывал нам о заповедях.
– «Да не будет у тебя других богов перед лицом моим»: эта заповедь была первой из всех, какие Господь дал Моисею, – но почему? Почему он начал именно с нее, а не с тех, что кажутся нам более важными – например, «не убий»? – спрашивал нас Чезаре и по очереди смотрел на каждого. Мы молчали. И он, как всегда, ответил за нас. – Потому что, когда место Господа в нашем сердце бывает занято другим божеством, все остальное неудержимо катится вниз и все заповеди оказываются нарушены. Когда место Господа в нашем сердце занято другим божеством, мы всегда, неизбежно, доходим до убийства.
Помню, в то время я навещал своего отца в тюрьме. В помещении, где проходили свидания, не было никого, кроме нас с отцом и охранника. Отец сидел по другую сторону блестящего, пустого стола: там стояло несколько таких. Мы сидели неподвижно, обливаясь потом. Руки отца не прикасались к моим: так у нас с ним было еще до тюрьмы. Порой, когда нас разделял этот голый стол, мне казалось, что отец хочет дотронуться до меня, что он охотно дотянулся бы до моей руки – но запрещает себе это. А я позволил бы ему прикоснуться ко мне; раньше, может, и не позволил бы, а теперь позволил бы взять мои руки в свои, несмотря на то, что он совершил.
– Ты научился носить блюда, держа их на весу? – спросил он.
– Да, по три за раз, даже по четыре, если кто-то помогает ставить их на стол.
– Четыре. У меня бы они все попадали.
Когда я приходил к нему на свидание, он надевал рубашку, всегда одну и ту же, клетчатую, и не застегивал две верхние пуговицы. На шее у него подрагивал маленький серебряный крестик.
– Может, она забеременела от меня, папа.
– Ты грустный, – заметил он.
– Со мной все в порядке. Или, может, не от меня. От всех троих. Это сделали мы.
– Что за девушка? Одна из тех, с кем ты познакомился в Массафре?
Я опустил голову. Его кулаки слегка разжались, к побелевшим пальцам прилила кровь, но затем кулаки сжались снова. С шеи свисал крестик. Перед отцом предстал его погрязший во грехе сын.
– От меня или не от меня, но я там был. Я больше желал других, чем ее, но я был вместе с остальными.
Словно догадываясь о чем-то, отец произнес:
– Тебе не надо беспокоиться, Томмазо. Ты не станешь таким, как я.
Потом к столу подошел охранник. Он не сказал, что время свидания истекло, не показал на висевшие на стене часы. Мы трое давно привыкли к этой процедуре. Я встал первым. Отец разнервничался, но повод для волнения усмотрел не там, где надо.
На следующий день сад «Замка сарацинов» был весь в бело-розовом убранстве. Я помогал садовникам украшать живые изгороди из самшита. Перед приездом гостей я в последний раз осмотрел накрытые столы, чтобы проверить, поставлена ли у каждого прибора салфетка, свернутая лебедем. Совершенно неожиданно мне пригодилась одна из маленьких хитростей, которым нас за все эти годы обучила Флориана: при виде салфеток, свернутых лебедем, синьор Наччи сиял от удовольствия.
Мы с Коринной все еще не разговаривали. Издалека я наблюдал, как она наливает вино гостям. К четырем часам праздник начал выдыхаться. По дворику носились перевозбужденные дети, музыка зазвучала громче, толпа гостей разделилась: одни пошли на площадку для танцев, другие направились к бару. Крепкие напитки не были включены в стоимость банкета: синьору Наччи было выгоднее продавать их отдельно. В баре гостей обслуживали Коринна и я, сменяя друг друга. В какой-то момент я открыл кассу, схватил пригоршню купюр и сунул в карман брюк.
Виновница торжества, восьмилетняя девочка, которую утром привели к первому причастию, начала разворачивать подарки. Возможно, я почувствовал зависть, видя, как она разрывает бумагу, а люди вокруг толкаются, чтобы ее сфотографировать; и я снова запустил руку в кассу. Деньги я сунул в другой карман брюк, но, оглядевшись, заметил Коринну: она смотрела на меня через застекленную дверь. Она не подала мне никакого знака, но не сводила с меня глаз достаточно долго, чтобы я понял: она знает, что я сделал. Затем она ушла.
Придя в общежитие, я вытащил деньги из карманов, они были влажными от пота. Я сосчитал их только вечером, когда был в безопасности, в башне, с моими братьями. Никола наконец решился попросить в долг у друзей. Теперь у нас набралось миллион двести тысяч. Денег, которые я не глядя выхватил из кассы бара, оказалось меньше, чем я думал. Батарейка в фонаре была почти разряжена, свет мигал.
– Когда следующий праздник? – спросил Берн.
– Через неделю. Вроде бы.
– А ты не мог взять больше? – спросил Никола. – Такими темпами мы и за месяц не соберем нужную сумму.
– Не мог. Они бы заметили.
– Если будем тянуть, доктор откажется. Так он сказал.
Виолалибера выглядела ужасно. Похоже, ее несколько раз вырвало, правда, непонятно чем, ведь она почти не прикасалась к еде, которую я приносил. И я не мог бы сказать, когда она в последний раз мылась.
– Идите сюда, – позвал Берн, – поближе ко мне.
Я, как обычно, повиновался, сел рядом с ним. Он сидел очень прямо, прислонившись больной спиной к стене. Виолалибера вцепилась в него с другой стороны.
– Ты тоже, – повелительным тоном сказала она Николе.
– Нет, – жестко ответил тот. – Вы что, не понимаете?
– Иди сюда, – настаивала Виолалибера.
Никола подошел
